С этим Дженнаку не приходилось спорить - ведь ренигский властитель поднес ему яшмовый шар, подтолкнув тем самым к экспедиции в болота. А может быть, сила талисмана распространялась на все Бескрайние Воды? И вызвал он бурю, что направила "Хасс" к речной дельте, и пристал корабль именно у крепости Кро'Тахи, и подсказал он ренигу нужные слова, и возложил на него, Дженнака, миротворческую миссию… Любопытно, к каким еще деяниям подвигнет шар своего нового хозяина?..
Обдумывая этот вопрос, Дженнак заснул, а ночью удостоился ответа. И был тот ответ теплым и нежным, с ласковыми руками и с кожей, пахнувшей медом, с прядями тонких волос, подобных шелковой паутине, с упругой девичьей грудью и жарким дыханием, что сменилось вскоре негромкими стонами. Прозвучали они не раз и не два, и хоть Дженнак испытывал еще легкую слабость, он отдавался любви с тем же юным пылом, как некогда в своих покоях в хайанском дворце, как в Фирате, где была с ним Вианна; и ночь казалась ему бесконечной, ибо возлегший на шелка любви Мейтассе не подвластен.
Шелка, конечно, были воображаемыми, и травяное ложе казалось ему скорее птичьим гнездом, чем местом, где человек должен спать и предаваться телесным удовольствиям, но что с того? Шелков не было, была любовь…
Он понимал уже, что девочка, дарившая ему свое тело, лепетавшая у его груди, не Вианна. Но впервые за много лет Дженнак не думал об этом и не страдал, ибо Вианна и Чали слились для него в одну женщину; более того, Чали предстояло совершить то, что не успела Вианна. Чали понесет дитя, и в этом племени, затерянном на Диком Берегу, останется потомок светлорожденного, мальчик или девочка с каплей светлой крови, дитя, одаренное долгой жизнью… Впрочем, не слишком долгой: ведь капля - всего лишь капля; но жизнь его будет подобающей человеку, а не мотыльку. Пусть не восемьдесят лет, пусть шестьдесят… Но не тридцать, не сорок!
То был самый драгоценный из всех даров, какие мог он оставить арахака. И, не в пример той ночи с Чоллой, сейчас он не ведал сомнений, он твердо знал: в девочке, что пришла к нему, прорастет посеянное зерно, нальется жизнью, завяжется плодом и даст новый побег. Конечно, он не мог взять ее с собой: бабочка-однодневка - не спутница для морского змея, который живет столетия. Но он любил ее; любил, как некогда Вианну, а это значило, что список его потерь увеличится вновь, обогатившись новым именем.
Чали…
Быть может, размышлял Дженнак, боги - и загадочный шар, что делает скрытое явным - направили его сюда не для того, чтобы истребить болотную тварь, и не за тем, чтобы он наставил на путь истинный Кро'Таху; быть может, все случившееся с ним лишь преддверие этой ночи. Боги пожелали, чтоб он оставил арахака свою кровь - подобно тому, как сделали они сами в незапамятные времена, сочетавшись со смертными женщинами… Вероятно, те женщины были прекрасны и желанны, как Виа и Чали, а боги - одиноки… Очень одиноки, несмотря на всю свою силу и мудрость…
Сейчас Дженнак понимал их, и в эту ночь боги будто бы сделались ближе и доступней ему - не от того ли, что он увидел, где божественное переплетается с человеческим, и в чем боги и люди равны? Ведь путь богов тоже являлся путем потерь, а значит, они нуждались в утешении, в том утешении, которое дарят лишь объятия любимой…
В День Ясеня он уже твердо стоял на ногах, а в День Сосны перебрался через трясину, сопровождаемый своими одиссарцами и проводниками-арахака. Чали не пошла с ним, словно предчувствуя, что мир, в который возвращается Дженнак, ей не принадлежит, и сам он, сделавшись частицей того мира, что открывался за лесами и болотами, станет для нее чужим, уже не раненым воином, нуждавшимся в ласке и исцелении, а могущественным вождем, сахемом, увенчанным белыми перьями власти. И это было правильно; у каждого дерева - своя тень, у каждого человека - своя судьба.
Вечером, расположившись в беседке ренигского владыки, Дженнак отдыхал и любовался великой рекой, неудержимо и плавно стремившейся к океану и отражавшей в водах своих небеса, тонкий серп месяца и звезды, сиявшие пятью божественными цветами. Шестым и последним был черный цвет, оттенок Коатля - занавес, спустившийся над миром, расшитый блестками алого, желтого, белого, зеленого и голубого. Покой и тихая радость снизошли к Дженнаку; он парил между небом и землей, плыл не во сне, а наяву, будто видения его вдруг стали реальными, а сам он обратился то ли в сокола, то ли в розового лизирского лебедя, то ли в летящий по ветру листок. Прежде в такие мгновенья он предпочитал оставаться один, но, как выяснилось с недавних пор, сказитель Амад мог составить неплохую компанию. Ему было известно, когда следует помолчать, а когда раскрыть рот; и сказанное им не нарушало покоя, царившего в сердце Дженнака.
В этот вечер Амад говорил.
– Я видел многие племена, - произнес он, - и встречались мне люди столь удивительные и непохожие друг на друга, как ночь не похожа на день, пески не похожи на горы, мохнатый верблюд - на благородного скакуна… А переплыв Бескрайние Воды вместе с тобой, светлый господин, я узрел иных людей, не таких, как пришедшие из Одиссара. Казалось мне раньше, что за морем, в родных твоих землях, все одинаковы, все смуглы и высоки, широкоплечи и темноволосы; увидев же ренигов и арахака, понял я, что и в Закатной Стране есть множество людей всякого обличья, и одни подобны дню, другие - ночи, третьи - пескам, горам или верблюдам, иные же - скакунам… И есть среди них кобылица с черной шелковой гривой, с золотыми копытами и глазами, как изумруд…
– О ком ты? - спросил Дженнак.
– Ты знаешь, о ком, мой господин, - вздохнув, потупился сказитель.
– Ибера прекрасная страна, и владычица ее прекрасна. Отчего ж ты не остался с ней?
– С ней я остаться не мог, - ответил Амад, - я бы остался при ней, а это большая разница, мой повелитель. При ней, а не с ней! Ибо, как говорят в твоем Одиссаре, не стоит койоту лязгать зубами на луну. Не ведаю, красив ли зверь койот и могуч ли, но до луны ему не дотянуться.
– Ты не койот. Койот похож на лизирского шакала, и так же жаден, неопрятен и труслив. А ты - птица, не зверь! Птица с крыльями и серебряным голосом! Такие парят в небесах, и луна им ближе земли.
– Пусть птица, - Амад грустно кивнул, - но птица певчая. А женскому сердцу дорог не соловей, но сокол. И о том тебе известно, мой господин. - Он всплеснул руками, будто стряхивая с них печаль, и вымолвил: - Но мы говорили о людях, о различиях меж племенами и народами, коим нет числа. Хочешь послушать, что стало тому причиной?
– Хочу. Это будет история или сказание? Правда, в которую веришь ты, или придуманное кем-то для удовольствия и назидания?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});